мне подойдет нужный человек.
Поезд сегодня шел еще медленнее обычного, то и дело останавливаясь и трогаясь снова. Мне было жарко и неуютно – не только из-за духоты в вагоне, но и от страха, что я не узнаю своего связного и не сумею передать книгу.
– Наверняка коммунисты опять подорвали рельсы, – довольно громко произнесла дама в шубе и огляделась, словно ища поддержки. – А результат один: нам, всем остальным, просто жить станет еще труднее. – Однако в ответ последовало отрадное молчание, а кое-кто из пассажиров покачал головой.
Наконец поезд дернулся и снова остановился. Вот и Кастельмедичи. Теперь надо протолкаться к дверям – вряд ли еще кто-нибудь здесь выходит. С этой задачей я справилась, а когда вышла на утренний холод, то обнаружила, что уже опоздала в школу на десять минут. Хотелось припустить бегом, но я заставила себя идти медленно, уверенно глядя вперед, словно день сегодня самый обычный. Немцев в Кастельмедичи оказалось меньше, чем в Ромитуццо, – я никогда не могла разобраться в этих закономерностях – и мне удалось пройти мимо кучки солдат, усердно изучавших документы какого-то старичка, и выйти на площадь. Я ускорила шаг и, обдумывая задание, едва не прошла мимо ворот сада. Однако вовремя спохватилась и, притворившись, что мне неудобно, остановилась на мгновение – ровно настолько, чтобы успеть перекинуть тяжелый ранец с плеча на плечо. Потом я пошла дальше, потому что главным в этих «свиданиях на бегу», как мы их называли, было не выглядеть так, будто ты кого-то ждешь.
– Мимма! – окликнул меня женский голос, веселый и беспечный. «Мимма» – моя конспиративная кличка. – Мимма, подожди!
Я немного замедлила шаг, и меня нагнала какая-то женщина, катившая велосипед, в корзинке которого сидел довольный малыш. Одета она была в поношенное пальто, на голове платок. На вид обычная молодая мать, которая выскочила по делам.
– Хорошо, что я тебя увидела. – Женщина улыбалась мне, как давней подруге. Ребенок, послушный, тоже улыбнулся. – Ты, наверное, в школу? Мы с Тонино составим тебе компанию, если ты не против. Поболтать хочется.
Ее взгляд был сосредоточен на мне, она держалась уверенно и весело. Я взглянула через ее плечо: за нами, на углу, что-то увлеченно обсуждали двое жандармов в черных фуражках, до них было не так уж далеко. Фашисты, члены Национальной республиканской гвардии Муссолини, чья задача – выискивать и уничтожать тех, кто помогает партизанам.
– Конечно, – согласилась я. – Давай пройдемся.
И мы пошли дальше. Женщина щебетала о людях и местах, о которых я не имела ни малейшего понятия. Кажется, она просто сочиняла на ходу. Вместе мы прошли пару кварталов – фашисты, слава богу, не двинулись с места, нас никто не преследовал. Наконец женщина изобразила сожаление, быстро обняла меня и сказала, что ей нужно идти.
– Вот хорошо, что удалось перекинуться словечком, – сказала я. – Да, чуть не забыла! Спасибо, что дала почитать.
Я достала из ранца «Мандрагору» и вручила женщине; та сунула книгу в корзинку, к Тонино, сказала «Чао, Мимма!», села на велосипед и, помахав мне, укатила. Я помахала ей в ответ и заторопилась в школу.
* * *
Когда я вернулась в Ромитуццо, Энцо ждал меня на платформе, как и обещал. Все время, пока я сидела на уроках, известие о смерти Берты не шло у меня из головы, и мне захотелось рухнуть Энцо на грудь, но я сдержалась. Мы прошли мимо немцев, которые в этот раз на нас даже не взглянули, и зашагали к дому.
– Как в школе? – спросил Энцо, когда мы благополучно покинули пьяцца Буррези.
– А ты как думаешь?
Энцо рассмеялся. Конечно, он все понимал. Знал, как мне тошно целыми днями притворяться послушной девочкой и правильной фашисткой.
– Ты же могла покончить со школой еще прошлым летом[5], – напомнил он.
Я вздохнула:
– Знаю. Но тогда я не смогла бы поступить учиться на учительницу, так что…
Энцо взял меня за руку.
– Просто представь себе, Стеллина, – тихо сказал он. – Просто представь себе, как в один прекрасный день ты будешь вести урок.
Удивительное дело. Мне было страшно и грустно, повсюду опасность, и все же как это чудесно – коснуться его кожи! Наверное, это и есть молодость.
– Акилле на работе, – сказал Энцо. – Его позвали чинить сломанный велосипед.
– Где? В Санта-Марте?
Санта-Мартой мы на нашем тайном языке называли старый хутор высоко в горах, там обосновалась независимая коммунистическая бригада, к которой принадлежали Энцо и Акилле. Оба были связными, но Акилле заодно исполнял и обязанности механика, ремонтируя велосипеды и мотоциклы и добывая где мог бензин и запчасти.
Энцо покачал головой:
– Нет. В Сант-Аппиано.
Сант-Аппиано, горная деревушка к северу от Ромитуццо, располагалась по дороге во Флоренцию. Я знала, что там действует небольшая партизанская ячейка – но не коммунисты, а монархисты.
– Значит, новые клиенты, – сказала я, стараясь говорить беспечно. – Как они узнали об Акилле?
Энцо состроил рожу.
– Слухами земля полнится.
Мы повернули на нашу улицу, и я вынула свою ладонь из ладони Энцо. Отец ждал во дворе, скрестив руки на груди. При нашем появлении он кивнул.
– Пока, – тихо сказал Энцо и поспешил через дорогу к гаражу.
Мать была там, где я и ожидала, – в задней комнате, служившей нам прачечной и кладовой. В этой комнатушке всегда стоял холод, но только оттуда матери была видна дорога, которая начиналась за нашими домами и уходила в горы. Акилле, чтобы не наткнуться на патруль, предпочитал возвращаться именно этой дорогой. Мать сидела у окна, закутанная в старое одеяло, которое почти не грело, и перебирала в корзине носки для штопки. Она казалась такой маленькой и хрупкой, что мне тотчас стало ее жалко.
– Мама, ты не хочешь к печке? Я посторожу.
Мать подняла на меня тусклые рассеянные глаза:
– Что? Нет. Он скоро вернется.
– Давай я хотя бы кофе тебе принесу?
Мать затрясла головой:
– Нет.
Другой ответ меня даже удивил бы. Мать ничего не ела и не пила, пока Акилле на задании – таков был ее уговор с Господом.
– Нет, спасибо. В буфете остался суп, – прибавила она.
Желудок у меня скрутило изжогой. Мысль о супе, этом безвкусном супе, на котором мы выживали всю войну, была отвратительна.
– Спасибо, мама, – сказала я и пошла на кухню греться.
Я сидела на большом стуле у печки, пытаясь читать отрывок из Мандзони[6], который нам задали по литературе, – а если вы прочитали «Обрученных» от начала до конца, то вы учились лучше меня, – когда послышался шум мотора, а секундой позже – радостный возглас матери:
– Акилле! Акилле, tesoro[7], вот и ты! Я так беспокоилась!
Дверь кухни открылась,
